Одной из постоянных тем в рамках российского общественно-политического дискурса является природа формирующейся в стране демократии в контексте ее соотношения с западной либерально-правовой моделью. В последние годы дискуссии фокусировались вокруг концепций управляемой демократии и суверенной демократии, каждая из которых претендует на идейно-теоретическое обоснование особенностей демократического развития России и предлагает искомую модель российской демократии на обозримую перспективу. Юристы пока не принимают сколько-нибудь заметного участия в этих обсуждениях, доминирующие позиции в которых занимают политики и политологи (достаточно сказать, что на недавнем круглом столе "Российской газеты", специально посвященном концепции суверенной демократии, юридическое сообщество была представлено лишь Председателем Конституционного Суда Российской Федерации В.Д.Зорькиным¹). Между тем поднимаемые здесь проблемы напрямую связаны с правом, поскольку речь зачастую идет не только о той или иной оценке правового качества отечественной демократии, но о понимании сущности права и тенденций его развития в современных условиях формирования нового глобального миропорядка, об универсальности (глобальности в мировом масштабе) общепризнанных принципов и норм международного права и универсалистском потенциале европейской концепции прав человека.

Задача настоящей статьи - попытаться ввести обсуждение данной проблематики в контекст современного российского философско-правового дискурса, который сейчас в значительной мере связан с поиском нового типа правопонимания, способного синтезировать достижения юридического знания в свете актуальных потребностей отечественной и международной правовой практики. Поскольку всякий теоретический анализ проблем такого уровня требует прежде всего определения собственных теоретико-методологических позиций, то сразу же оговоримся, что, мы будем исходить из положений либертарной концепции правопонимания, согласно которой сущностью права является принцип формального равенства, а само право представляет собой форму и меру свободы в общественных отношениях (т.е. как такую форму общественных отношений, которая обеспечивает их участникам равную меру свободы, исключающую дискриминацию и привилегии)². Данное понимание права создает необходимый правовой контекст для всего политико-философского анализа исторического развития России от тоталитаризма к свободе, переводя его в правовую плоскость. Рассматривая ситуацию под этим углом зрения, можно сказать, что движение к свободе (а речь идет в конечном итоге о свободе каждого отдельного человека) - это не только основной вектор посттоталитарной трансформации России, но и главное направление развития западной цивилизации, правовые достижения которой "все еще остаются ориентиром для остальных национальных систем права и продолжают определять направления дальнейшего развития права во всех странах"³. Именно "свобода индивида (ее мера, характер, содержание и т.п.) выступает в качестве главного критерия и основного итога достижений человеческой цивилизации на соответствующей ступени ее развития"⁴.

Что касается России, то ее движение к свободе и праву исторически всегда носило внутреннее противоречивый характер. В этом сказывалось прежде всего пограничное положение страны между восточной и западной цивилизациями, основанными на различных системах ценностно-нормативной регуляции, истоки которых восходят к разным моделям религиозного сознания.⁵. Все реформы в России, в той или иной мере связанные с внедрением в общественную жизнь правовых начал, инициировались и осуществлялись государственной властью. При этом общество в силу своей незрелости и несформированности, не могло (а зачастую и не хотело) быть субъектом реформаторских усилий. Власть же, не чувствуя ни общественного давления, ни поддержки, в конце концов всегда, рано или поздно, сворачивала на более легкий для себя путь контрреформ, перечеркивая многое из того, что ранее удавалось сделать. Подавленная отсутствием свободы основная масса российского населения, не имевшая правового опыта жизни, веками понимала свободу как волю, т.е. произвол, который реализует себя через насилие. Большевики смогли придти к власти именно потому, что пообещали такую вольницу для социальных низов, а потом на какое-то время ее допустили. Из этого порыва к воле и вырос тот эмоциональный подъем и энтузиазм масс, который позволил обществу вынести огромное напряжение гражданской войны, коллективизации, индустриализации, отечественной войны и послевоенного подъема страны. Инерция этого энтузиазма, сохранявшаяся и в годы сталинских репрессий (совершенно неизбежных для обуздания постреволюционной вольницы) и во времена хрущевской оттепели, окончательно иссякла лишь к периоду застоя.

Последующее продвижение нашего общества к свободе уже имело более осмысленный характер и осознавалось именно как движение к праву. Показательно, что диссиденты, выступившие инициаторам этого движения, в качестве своего главного требования к власти выдвинули именно соблюдение Конституции СССР. Важнейшей вехой на пути страны к праву стало принятие Конституции Российской Федерации 1993 г., которая (при всех своих неизбежных недостатках) отвечает своему главному историческому предназначению - она является правовым по своей сути документом, опирающимся на "исторически апробированное положение о правах и свободах человека как основной показатель признания и соблюдения права и справедливости в общественной и государственной жизни людей"⁶. Другое принципиально важное правовое достижение новой Конституции связано с закреплением перехода от системы советов, основанной на симбиозе законодательной и исполнительной власти при руководящей роли правящей партии, к парламентаризму и разделению властей. Соответствующие такой форме политической организации общества независимость законодателя и суда от традиционно доминировавших в России структур исполнительной власти, а также реальный политический плюрализм, предполагающий наличие эффективной (т.е. способной придти к власти) оппозиции, должны были стать гарантиями недекларативности конституционных положений о правах человека как высшей ценности, определяющей смысл и содержание деятельности органов власти.

Первое постсоветское десятилетие страна в целом развивалась именно в этом направлении, удерживая общий курс в сторону права, несмотря на явное наращивание процессов централизации и усиления влияния исполнительной ветви власти. Однако в последние годы происходит заметная смена вектора правового развития страны. В качестве идеологического сопровождения этих процессов и были выдвинуты концепции сначала управляемой, а затем суверенной демократии.

В основе концепции управляемой демократии лежит идея необходимости укрепления государственной власти за счет уменьшения степени свободы гражданского общества, которое, по мнению идеологов данного подхода, не готово к правовой свободе и стремится подменить ее антиправовым произволом. Такая позиция в какой-то мере не лишена оснований. Дело в том, что на первых этапах либеральных преобразований новое российское государство, не имевшее ни четкой программы по созданию надлежащих правовых условий для формирования гражданского общества, ни организационно-правовых инструментов для осуществления этой сложной и кропотливой работы, предоставило социально-политическим процессам возможность развиваться стихийно. Тем не менее ситуация вполне поддавалась правовой корректировке. Но вместо того, чтобы выстраивать и поддерживать правовые границы свободы гражданского общества, бюрократия под лозунгом укрепления российского государства в очередной раз пытается взять на себя функцию надсмотрщика за жизнью людей, ограничивая их свободу по своему произвольному усмотрению и в своих (зачастую небескорыстных) интересах.

Конечно, стране, находящейся на крутом переломе своего развития, необходимо сильное государство. Но это должно быть не бюрократически-авторитарное государство⁷, осуществляющее руководство обществом в приказном, режиме, а правовое демократическое государство с эффективно функционирующей системой разделения властей, с самостоятельным парламентом, который ищет правовые решения путем справедливого согласования различных социальных интересов, с исполнительной властью, действующей строго в рамках правового законодательства, с независимым судом, который никто не может использовать в качестве орудия борьбы с политическими и экономическими конкурентами, и т.д.

Действующий Президент Российской Федерации не раз говорил, что в стране нет элементарной управляемости, имея в виду ситуацию, когда власть управляет обществом. Но подобная приказная управляемость принципиально отличается от правовой, при которой, в конечном итоге, общество управляет властью, формируя ее с учетом своих потребностей и воздействуя на проводимую ею политику. В противном случае мы будем иметь не сильное государство, являющееся носителем и выразителем общезначимых, общенациональных интересов, а сильную бюрократию, которая будет использовать эту силу в своих узкокорыстных целях. Ориентация именно на такой вариант развития в значительной мере была предопределена предшествующим ходом преобразований в сфере отношений собственности. Вряд ли можно согласиться с мнением о том, что "в ельцинском политическом наследстве сохранялся потенциал для двух противоположных тенденций: к углублению состязательности и плюрализма, с одной стороны, и к усилению монопольно-корпоративной тенденции - с другой"⁸. Вообще, надо сказать, что анализ современных социально-политических процессов в плоскости "плюрализм - монополизация", не затрагивающий более глубокие пласты, которые связаны с характером постсоциалистического преобразования отношений собственности, не позволяет понять причины наблюдаемых сейчас деформаций в сфере социально-политических отношений.

Суть дела, как отмечает академик В.С.Нерсесянц, заключается в том, что в ходе реформ (вопреки риторике самих реформаторов) было осуществлено не разгосударствление собственности, а напротив, огосударствление прежней социалистической собственности (т.е. собственности "всех вместе" и "никого в отдельности"), которая до этого и не была собственностью в политико-экономическом смысле этого слова. Лишь с помощью приватизации, проведенной главным образом в интересах узкой номенклатурной прослойки, "постсоветское государство как раз и создало экономико-правовые условия, необходимые для самоутверждения в качестве настоящего собственника. По смыслу этого процесса вся масса объектов бывшей социалистической собственности становится настоящей собственностью государства именно потому, что некоторые ее объекты ... переходят к отдельным членам общества (индивидам, трудовым коллективам, объединениям, акционерным обществам, и т.д.)".⁹ Чиновники постсоветской России, которые реально распоряжаются государственной собственностью, управляя процессами ее приватизации и рыночного функционирования, а также представители крупного российского бизнеса, получившие в результате приватизации из рук чиновников государственную собственность, сформировали новый правящий класс, представляющий собой феодальный по своей природе симбиоз власти и собственности.

К настоящему времени уже достаточно ясно, что бюрократия, пришедшая на смену советской партократии, и не стремилась к созданию либеральной демократии, а использовала антитоталитрный, либерально-демократический порыв общества в своих интересах. Выдвинутые ею на политическую авансцену либералы-приватизаторы - это вовсе не демократы, поскольку в ключевом моменте преобразований (в деле приватизации собственности) они продемонстрировали своекорыстную элитарность. В итоге оказались дискредитированы и либерализм, который народ стал понимать как ограбление, и демократия, которую стали понимать как вакханалию. Таким образом, основные идеологические ориентиры постсоциалистического развития были девальвированы и оказались во власти бюрократии, выступившей под лозунгом укрепления государства.

Главная задача в политической сфере, которая стояла перед новой российской властью в 90-е годы прошлого века - найти стык либерализма и демократии в отношении собственности, власти, партий и т.д. - решена не была. Наш либерализм оказался верхушечным, недемократическим, ориентированным на свободу для некоторых и выросшим на обмане народа. Между тем в современных условиях либерализм без демократии обречен на вырождение в авторитарный режим власти. В этой связи надо сказать, что популярная среди сторонников концепции управляемой демократии идея создания двух крупных партий по американскому образцу, т.е. партий выражающих идеологию либеральной демократии и демократического либерализма, обречена на провал. Дело в том, что в США демократия и либерализм зарождались и развивались на одной и той же основе в рамках одного и того же процесса формирования собственности и ее социально-исторической легитимации. У нас же это разные процессы, которые привели к образованию сначала нелиберальной (большевистской) демократии, а потом недемократического либерализма. Соединение либерализма и демократии должно быть однородным, стыкуемым. А в современной России они не только не однородны, а прямо противоположны: капиталистический либерализм и коммунистическая демократия. Между тем либерализм без демократии не может выжить даже в США, а уж тем более в обществе с социалистическим прошлым. Если либерализм не имеет опоры в демократии, то демократия не будет его поддерживать и будет выражаться в неправовых формах. Чтобы избежать этой опасности, надо найти стык либерализма и демократии прежде всего в вопросе собственности. В данной связи уместно напомнить, что Б.Ельцин в свое время пришел к власти под лозунгом "Не миллионы в собственность, а собственность - миллионам".

Именно такое отсутствие стыковки либерализма и демократии и породило концепцию управляемой демократии, которая понадобилась для того, чтобы оправдать усиление авторитарных тенденций, неизбежное в ситуации, когда общество не просто догадывается, а уже твердо убеждено в несправедливости итогов постсоциалистической приватизации (о чем свидетельствуют результаты многочисленных опросов общественного мнения). Правда, после того, как Президент страны в прошлом году в одном из своих публичных выступлений отмежевался от этой концепции, наш политический истеблишмент явно потерял к ней интерес. Однако вскоре ей на смену пришла новая концепция так называемой "суверенной демократии".

Если идеология управляемой демократии была ориентирована прежде всего на "внутреннее потребление", то основная задача идеи суверенной демократии - продемонстрировать Западу свою озабоченность по поводу "навязывания" России западных (т.е. правовых, либерально-демократических) ценностей. Согласно такому подходу, выдвигаемая Западом (и прежде всего - интегрирующейся Европой) в качестве универсальной общечеловеческой ценности идеология приоритета естественных прав человека и демократии как гаранта этих прав несет в себе опасность для суверенитета национальных государств. По мнению Г.Павловского, именно Россия, нации которой "отказано в европейской идентичности"¹⁰, оказывается особенно уязвимой в ситуации, когда "ценности, устанавливаемые экспертным путем, затем продвигаются военной силой"¹¹.

Это серьезная позиция, либеральным критикам которой не пристало отделываться общими фразами о том, что подобная "суверенность" российской демократии "заключается в независимости российской властной вертикали от стандартов демократии западной"¹² и т.п. Главное здесь даже не в опасениях по поводу возможности применения по отношению в России военной силы со стороны Брюсселя и Вашингтона, прикрывающихся именем международного сообщества (хотя такого рода опасения вряд ли стоит считать слишком преувеличенными). Гораздо важнее в контексте нашего анализа тезис о том, что современные западные ценности прав человека и демократии - это "ценности, устанавливаемые экспертным путем". В данной связи заслуживает внимания, в частности, точка зрения Президента Чехии В.Клауса, активно выступающего против того характера интеграционных процессов в Европе, который нашел отражение в проекте Европейской конституции, задуманной, по его мнению, как инструмент не столько интеграции, сколько унификации Европы и подчинения ее власти евробюрократии, взявшей на себя миссию эксперта по формулированию европейских ценностей. Существо позиции, которая выражена в процитированном высказывании В.Клаусом (а эта позиция имеет достаточно широкую поддержку в среде западных интеллектуалов), состоит в критике положенной в основу европейской интеграции концепции прав человека, вытекающей из естественно-правового типа правопонимания.

Противопоставляя естественные (наднациональные по своей природе) права человека правам гражданина, сформировавшимся в рамках национальных правовых демократий, В.Клаус, пишет: "Само по себе выражение "права человека" указывает на всеобщий, универсальный характер данного понятия, в то время как гражданские права есть права, связанные с гражданством, то есть действующие в рамках данного государства. ... Это нечто, возникающее вне политического пространства национального государства, нечто, приходящее извне. Если же это "нечто" не является продуктом демократической плюралистической политики, следовательно оно - продукт "чистого разума", а точнее - некой правды, хранителями которой являются немногие избранные (но не избираемые). Значит, это "нечто" является, по сути дела, угрозой демократии. ... Отсюда лишь один шаг до легитимации рационалистической, бюрократически нейтральной "экспертной" позиции никем не избранных универсалистов, до признания ее всеобщего характера и обязательности"¹³.

И действительно, в условиях демократии национальное право, формирующееся в политическом пространстве отдельного государства, - это выражение того феномена, который в философско-правовой традиции определяется как общая воля, т.е. итог согласования воль различных субъектов политического процесса. Именно демократическая процедура законотворчества путем согласования воль и взаимного учета интересов плюралистических участников национального законодательного процесса обеспечивает правовую природу принимаемого таким образом законодательства и является гарантией свободы, основанной на принципе формального равенства¹⁴. И даже если законодатель не руководствуется принципом формального равенства как своим теоретическим ориентиром, демократическая процедура законодательного процесса, как правило, не позволяет ему выходить далеко за рамки права.

Однако в сфере международных отношений представления об естественных правах человека нередко складываются вне демократической процедуры выработки согласованного решения, способной гарантировать его правовую природу. Немаловажно и то обстоятельство, что подобные представления зачастую преподносятся в качестве истины в последней инстанции, поскольку лежащая в их основе естественно-правовая доктрина не имеет ясных критериев для определения правовых начал общественной жизни, которые позволили бы дать объективную научную оценку правовой природы норм, декларируемых как неотчуждаемые права личности.

Более того, если продолжить эту мысль, переведя ее в плоскость рассматриваемой нами дискуссии о природе и искомой модели российской демократии, то можно сказать, что "последовательные юснатуралисты, как справедливо отмечает В.С.Нерсеяснц, - по сути дела отрицают позитивное право в пользу естественного права, а суверенное национальное государство (т.е. власть, устанавливающую позитивное право) подменяют негосударственными иди надгосударственными инстанциями... . В контексте современных интеграционных процессов это проявляется в тенденциях к ...усилению надгосударственных начал (обязательных норм, властных институтов, военных организаций, судебных, контрольных, исполнительно-распорядительных, правоустановительных и иных учреждений) в межгосударственных отношениях"¹⁵. В сложившейся ситуации для России исключительно важно выработать и предложить вниманию международного сообщества такую правовую позицию, которая позволила бы объединить достижения легизма и юснатурализма на базе понимания права как выражения принципа формального равенства. Только на такой основе (когда и естественное право, и позитивное право признаются правом лишь в той мере, в какой они соответствуют принципу формального равенства) можно трактовать сложившуюся ситуацию "не как капитуляцию государства и позитивного права перед естественным правом и не как ограничение государственного суверенитета в пользу надгосударственных структур, а как поиски разумного компромисса между естественным правом и государством ... в условиях наметившегося перехода от прежней силовой концепции государственного суверенитета к современной правовой концепции государственного суверенитета. В этом смысле добровольная передача государствами (с соблюдением требований принципа их формального равенства как субъектов международного права) в соответствии с международными договорами части своих правомочий межгосударственным объединениям и структурам означает не ограничение их суверенитета, а лишь одну из надлежащих и адекватных форм осуществления ими своих правомочий в рамках правовой концепции государственного суверенитета (курсив мой - В.Л.)"¹⁶.

По прогнозам специалистов, в ближайшие 20-30 лет глобализирующийся мир в целом определится в выборе модели своего дальнейшего развития, и этот выбор будет сделан "в диапазоне от авторитарно-олигархической организации внутриглобальных отношений до утверждения в них основ демократии"¹⁷. Борьба между этими двумя принципиально разными моделями мироустройства - это по сути дела борьба между правовым и неправовым (т.е. силовым) путями развития человеческой цивилизации. Правовой путь означает выработку основополагающих норм человеческого общежития на договорной основе с соблюдением принципа формального равенства сторон договора, предполагающего учет всего многообразия национальных интересов участников международных договоренностей и исключающего двойные стандарты. Мы наблюдаем сейчас жесткое противостояние этих двух тенденций, ориентированных на принципиально разные с точки зрения права модели устройства планетарного миропорядка. При этом выбор в пользу права усложнен беспрецедентным за всю мировую историю размахом терроризма. В сложившихся условиях у наиболее развитых в финансово-экономическом, информационно-технологическом и военном отношениях стран есть большой соблазн под флагом борьбы с международным терроризмом усилить свои позиции в мире за счет других государств путем одностороннего пересмотра сложившегося мирового правопорядка. Ясно, что такой неправовой (нацеленный на получение и удержание привилегий и неправомерных преимуществ) путь ведет к опасной дезинтеграции мирового сообщества и в перспективе чреват дестабилизацией положения в мире. Задача состоит в том, чтобы с опорой на международное общественное мнение убедить развитые страны отказаться от краткосрочных выгод, которые сулят интриги и сценарии так называемой "реальной политики" и удержать общий правовой вектор развития внутриглобальных отношений.

Признавая в определенной мере (с учетом высказанных выше соображений) резонность опасений В.Клауса и его сторонников, никак нельзя согласиться с теми многочисленными отечественными критиками естественно-правового подхода, которые, прикрываясь аргументацией западных интеллектуалов, по сути дела стоят на неправовой платформе легистского правопонимания советского образца, перекроенного ими под державно-государственническую идеологию. Ведь они защищают вовсе не национальное право (до права как выражения общей воли, выявленной в результате демократической процедуры согласования интересов различных слоев общества нам еще далеко), они защищают произвол национального государства, облеченный в форму закона. Для них формула "суверенная демократия" - это способ оправдать отход от принципов правовой демократии под флагом защиты державной независимости от международно-правового воздействия.

В этой связи следует отметить, что фундаментальная и системообразующая для естественно-правовой доктрины идея приоритета прав личности в последнее время подвергается все более массированной атаке со стороны целого ряда российских участников дискуссий об особенностях движения нашей страны к демократии и праву. Наряду с традиционно оппонирующими этой идее сторонниками социалистической идеологии (исходящими из принципа доминирования коллектива над личностью), заметно усилили свои нападки на конституционный принцип приоритета прав личности набирающие силу державники (утверждающие приоритет государства над гражданином), евразийцы (которые право народов ставят выше права человека) и представители целого ряда иных идейно-политических течений. Недавно к ним присоединилась и Русская православная церковь, провозгласившая на Х Всемирном Русском Соборе, что "такие ценности как вера, нравственность, святыни, Отечество" стоят не ниже прав человека.

Но особенно настораживает позиция некоторых известных юристов, полагающих, будто "российская конституционная модель преодолевает западный индивидуализм, соединяя интересы человека и государства, человека и коллектива, человека и общества" и будто в рамках этой модели "утверждается, что коллективные интересы (общества, государства) не менее существенны, чем интересы отдельной личности"¹⁸. Дело в том, что всякое отстустпление от признания права отдельной личности высшей ценностью, сопровождаемое обычно ссылками на такие "не менее значимые ценности", как нравственность, вера, интересы коллектива, общества, государства и т.п., означает отход (а по сути дела - отказ) от универсального правового критерия оценки поведения, общепризнанный и общепринятый характер которого обусловлен лежащим в его основе принципом формального равенства людей как субъектов права. А всякое отступление от присущего только праву универсального принципа формального равенства в сторону иных нормативных регуляторов (нравственных, религиозных, идеологических и т.п.) неизбежно чревато произволом и насилием над личностью, какими бы высокими идеями и ценностями он бы ни прикрывался. Потому что свобода человека возможна только в пределах действия принципа формального равенства, в рамках которого один человек равен другому человеку, а, следовательно, независим от него, а значит - свободен.

На этом фоне критика концепции естественных прав человека со стороны В.Клауса и иных противников европейской правовой интеграции, к которой так охотно апеллируют некоторые российские сторонники суверенности нашей демократии, соответствует совсем иной позиции в пространстве международного общественно-политического дискурса. Эта позиция либерала, опасающегося, что отсутствие в сфере международных отношений демократических процедур правообразования приведет к искажению правовой природы так называемых естественных прав человека. Однако подобная точка зрения (при всех ее отмеченных выше критических резонах) в целом представляется неконструктивной¹⁹ и теоретически несостоятельной. В условиях глобализации общепризнанные права человека уже настолько прочно вошли в жизнь международного сообщества, что расселить право по национальным квартирам практически невозможно. Но главное - это не соответствовало бы самой сути права, которое, в отличие от всех иных нормативных регуляторов, имеет универсальный, общезначимый (а потому и общеобязательный) в мировом масштабе характер, обусловленный лежащим в его основе принципом формального равенства.

Выход права как формы свободы за национальные границы отражает объективный характер общецивилизационного движения к свободе. Противиться этому процессу, ссылаясь на отсутствие демократических механизмов международного правообразования и на недостатки естественно-правовой доктрины, - это значит вставлять палки в колесо Истории. Гораздо разумнее направить усилия на выработку таких механизмов и совершенствование типа правопонимания, лежащего в основе международного правопорядка с тем, чтобы найти оптимальную правовую модель сочетания принципа государственного суверенитета с объективными тенденциями юридической глобализации. Именно эти проблемы требуют сейчас особенно пристального внимания специалистов.

Поэтому представляется исключительно важной постановка Председателем Конституционного Суда РФ В.Д.Зорькиным на обсуждение вопроса о тех опасностях, которыми чреваты современные тенденции к односторонней деконструкции Вестфальской системы международного права "с ее центральными принципами ...государственных суверенитетов, неправомочности вмешательства во внутренние дела государств и нерушимрсти границ"²⁰. Признавая вместе с тем объективный характер определенной трансформации Вестфальской системы, обусловленный процессами политической и экономической глобализации, он предостерегает против распространенных (прежде всего в американской политической аналитике) интепретаций этих процессов как "отмирания государства", демонстрации "бессмысленности идеи государственного суверенитета", утверждения концепции "мягкого суверенитета" и т.п. В этой связи В.Д.Зорькин справедливо отмечает, что "сейчас от сообщества российских специалистов по конституционному и международному праву особенно требуется точный анализ современного понятия полноценного суверенитета"²¹. Однако вряд ли можно согласиться с тем, что такой анализ должен осуществляться в русле идеологии так называемой суверенной демократии. Ведь сколько бы ни убеждали нас в либерально-правовом характере отечественной "суверенной демократии", совершенно ясно, что эта теоретическая конструкция призвана отстаивать не столько суверенитет российского государства, сколько самобытность нашей "демократии", которая, по мнению сторонников такого подхода, должна выстраиваться авторитарными методами.

Очень показательно, что сторонники концепции суверенной демократии говорят только о суверенитете государства, забывая более важное положение Конституции Российской Федерации о народном суверенитете. В данной связи, В.Сурков даже заметил, что в конституциях всех стран записано, что они являются суверенными и независимыми²². Между тем это не совсем так. Например, в большинстве конституций государств Европейского Союза речь идет только о суверенитете народа. В чистом виде (без каких-либо уточнений) лишь в Конституции Ирландии сказано о том, что эта страна является суверенным государством. В конституциях Португалии, Франции и Финляндии записано, что они являются суверенными республиками, однако далее добавляется, что суверенитет принадлежит народу. То обстоятельство, что в подавляющем большинстве демократических государств акцент сделан на признании народного суверенитета, не случайно. Согласно демократической концепции государства, государственный суверениет - это лишь следствие народного суверенитет, уходящего своими корнями в право гражданина участвовать в управлении делами государства. Когда же понятие суверенной демократии связывают лишь с суверенитетом государства, то за этим, как верно подмечено, скрывается "попытка государства в очередной раз обрести полный суверенитет от российского демоса, не допустить его самоорганизации и превращения в гражданское общество, дабы оно не вздумало ему указывать"²³.

На Круглом столе "Российской газеты", посвященном обсуждению концепции суверенной демократии, В.Д.Зорькин, развивая мысль о том, что демократии бывают разные, высказал следующий интересный в контексте нашего анализ тезис. "Часто говорят, - отметил он, что главный критерий демократии - это не наличие парламента, выборов, независимых судов и СМИ, а степень свободы. Но кто определил эту степень? И до какой степени может дойти свобода? Разве свобода агрессивности, свобода обмана, свобода коррупции - это и есть свобода?"²⁴. Вопросы звучат как риторические, тем не менее на них хотелось бы ответить.

Согласно либертарной концепции правопонимания, свобода, в отличие от произвола, возможна только в правовых формах, исключающих чрезмерную агрессию, обман и коррупцию (это все формы проявления произвола, являющегося антиподом свободы). В сфере политических отношений свобода - это и есть наличие парламента, выборов, независимых судов и СМИ и т.п., что в своей совокупности служит гарантией обеспечения свободы в других сферах общественной жизни. Степень такой правовой свободы определяется законодателем как выразителем суверенной общенародной воли в процессе правотворчества. При этом, определяя степень свободы в общественных отношениях, законодатель исходит из принципа формального правового равенства, согласно которому всякий человек свободен в той мере, в какой его свобода не нарушает свободу другого человека. В Конституции Российской Федерации этот принцип закреплен в ч.3 ст.17, согласно которой "осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц".

Идея "суверенной демократии" стала особенно популярна у нас на фоне серии "цветных революций", когда целый ряд политиков и политологов заговорили о том, что Запад использует право как инструмент манипулирования общественным мнением внутри молодых демократий и вторжения в сферу государственного суверенитета этих стран. На это можно ответить следующее. Да, Запад действительно использует право как свое важнейшее достижение для давления на окружающий его мир. Но в то же время он ставит целью введение этого мира в правовые рамки. Такое положение дел для России унизительно, при каких-то поворотах событий, возможно, и опасно. Но в то же время оно соответствует потребности нашей страны в правовом развитии. Для нас самих право тоже является целью, у нас самих есть потребность в праве, причем, уже вполне осознанная обществом потребность, вскормленная долгим опытом бесправия и выросшим на его основе пониманием того, что свобода возможна только в правовых формах.

Сейчас импульс российского общества к свободе и к праву задавлен усталостью, разочарованием, чувством бессилия людей перед несправедливостью, а в конечном итоге - перед неправовым по своей сути характером очень многих жизненно важных процессов - начиная от приватизации в сфере экономики и кончая созданием моделей разного рода управляемых и суверенных демократий в социально-политической сфере. Именно нереализованность этой потребности в праве делает постоциалистические общества беззащитными перед разного рода политтехнологическими манипуляциями со стороны Запада. Но потребность в свободе и праве является именно объектом, а вовсе не результатом манипулирования, как это иногда пытаются представить. И чем острее та или иная неосуществленная жизненная потребность, тем уязвимей субъект этой потребности перед разного рода манипуляторами.

Поэтому для того, чтобы российское общество не стало легкой добычей западных манипуляторов, нам необходимо самим делать реальные шаги в сторону права. Если мы будем заниматься только разоблачением политтехнологических происков Запада в ходе "цветных революций" и разрабатывать политические контртехнологии, мы обязательно проиграем. Потому что нам будут противопоставлены не просто технологические приемы, нам будет противопоставлено право в его современном понимании - т.е. общепризнанные, в том числе и закрепленные в ратифицированных Россией документах, принципы и нормы международного права, снабженные эффективными средствами принуждения. В данной ситуации единственно возможный для нас путь - это путь честного выстраивания такого правопорядка, который будет вписываться в принятые (в том числе и самой Россией) международные стандарты.

Что же касается подлинной заботы о суверенитете российского государства, то она связана не с идеями доморощенной "суверенной демократии" (реализация которых ведет к национальной автаркии), а с выработкой идейно-теоретической платформы для полноправного участия в том международно-правовом дискурсе, в процессе которого формируются современные трактовки прав человека. Пока что Запад сам решает что есть право (т.е. право человека) в его нынешнем понимании. Но для того, чтобы "иметь свой голос" в этих дискуссиях, свой политический язык, свою систему образов и смыслов, чтобы не оказаться в роли того, "кто только слушает, а потому и слушается"²⁵, необходимо говорить с Западом именно о праве, а не подменять предмет разговора идеологемами, прикрывающими авторитарную суть своей позиции.

А это, в частности, требует более серьезного внимания со стороны политиков к идущим в российской юриспруденции дискуссиям о типе правопонимания, в ходе которых как раз и формируется тот правовой язык и та система правовых образов и смыслов, которые только и могут быть приемлемы в диалоге с западными партнерами. Результаты этих дискуссий позволяют выработать предложения по совершенствованию концептуально-теоретических основ международного права с позиций принципа равенства участников международных отношений, а также дают ориентиры для общей трансформации архаичной естественно-правовой доктрины в сторону правопонимания, основанного на принципе формального равенства. В частности, сформировавшаяся в рамках российской юриспруденции либертарная концепция права и вытекающее из нее учение о цивилизме как новом общественном строе позволяют достойно (т.е. именно с правовых, а не с доправовых или внеправовых) позиций вступить в международный дискурс о путях продвижения человеческой цивилизации к свободе.

Особого внимания в этом контексте заслуживает концепция цивилизма, выросшая из опыта философско-правового осмысления процессов постсоциалистической трансформации социальной, политической и экономической жизни России. Автор этой концепции, В.С.Нерсесянц, рассматривает историю права как прогрессирующую эволюцию масштаба и меры формального правового равенства, в процессе которой разным этапам исторического развития соответствуют свой круг субъектов отношений, строящихся по принципу формального равенства, а также свой масштаб и своя мера свободы²⁶. Развивая идею об исторически изменяющемся социальном содержании правового принципа формального равенства под углом зрения ключевой для всего постсоциалистического развития проблемы преобразования отношений собственности, В.С.Нерсесянц разработал концепцию постсоциалистического общественного строя, в котором формальное правовое равенство дополняется новым (экономическим) содержанием, включающем в себя формальное равенство в сфере отношений собственности²⁷.

В основу данной концепции положен правовой принцип десоциализации социалистической собственности, при котором за каждым гражданином как правомерным наследником некогда общей (общенародной) собственности признается равное право на одинаковую долю от всей десоциализируемой собственности. С юридической точки зрения эта цивилитарная (гражданская) собственность представляет собой идеальную, т.е. не изымаемую в реальности из общего фонда гражданской собственности, долю каждого в общей собственности всех граждан. Каждый гражданин как собственник в течение всей своей жизни получает соответствующую его идеальной доле часть денежных доходов от всех форм товарно-денежного использования общей собственности, приобретая таким образом пожизненное личное субъективное право на свою долю собственности. Сверх этого минимума гражданской собственности допускаются и все другие виды собственности, функционирующие в правовом режиме частной собственности. Объективная возможность такого правового способа преобразования социалистической собственности обусловлена реальными итогами всего предшествующего социализма, а сама концепция постсоциалистического цивилизма выражает исторически более высокую ступень правового равенства, свободы и справедливости в социальной жизни.

Конечно, время для реализации этой концепции в ее изначальном, теоретически чистом виде уже упущено. Однако ее научный потенциал позволяет и в сложившихся условиях найти приемлемые параметры соглашения между обществом, властью и бизнесом, способного обеспечить ту меру сочетания принципов либерализма и демократии в сфере экономических отношений, без которой невозможна легитимация власти и собственности в постсоциалистическом обществе. Независимо от того, будет ли концепция цивилизма востребована российской социально-политической практикой, в контексте нашего анализа важно прежде всего то обстоятельство, что благодаря этой концепции отечественное обществоведение получает научно обоснованный критерий для оценки складывающейся социальной практики и научные ориентиры для ее совершенствования.

Весьма показательно, что идеи, созвучные концепции цивилизма, в настоящее время получают все большее распространение на Западе. Так, в Германии широко обсуждаются предложения ряда экономистов о выплате каждому гражданину страны ежемесячной суммы в размере около 1,5 тыс. евро (за счет отмены иных социальных выплат и изменения налогообложения). По замыслу сторонников такого подхода, эти так называемые "цивильные деньги" или "деньги для всех" должны составить тот базовой доход, который обеспечит всем гражданам (независимо от их трудового вклада) материальные гарантии достойной жизни, избавит людей от страха перед будущим, а общество от социальных конфликтов²⁸. По сути дела, речь идет о наполнении формального правового принципа равных стартовых возможностей новым социальным содержанием, отвечающим реалиям постиндустриального общества, обеспечившего себе состояние изобилия материальных благ.

Разумеется, что подобные предложения в случае их реализации не приведут к смене общественного устройства, они станут лишь очередным шагом на пути к социальному государству в рамках буржуазной модели частной собственности. На Западе, в отличие от России, проделавшей в результате колоссальных усилий и жертв черновую работу по социализации частной собственности, не созданы предпосылки для цивилитарного преобразования частной собственности отдельных лиц в индивидуальную собственность каждого гражданина. Поэтому там "цивильные деньги" - это всего лишь фиксированное денежное содержание, возможное как результат благотворительности собственников в пользу несобственников. У нас же гражданская собственность - это имущество, приносящее доход, которое должно быть получено в результате "возврата определенной части социалистического наследства тем, кому она правомерно принадлежит"²⁹. Тем не менее движение западной общественно-политической мысли в сторону признания за каждым гражданином права на базовый доход, не зависящий от его трудовых усилий, демонстрирует всемирно-исторический потенциал концепции цивилизма, открывающей перспективы общественного развития после капитализма, который вовсе не является "концом Истории".

Таким образом, на базе либертарного правопонимания выстроена теоретически завершенная концепция правового развития постсоциалистической России не к капитализму (путь к которому для общества с социалистическим прошлым означает признание его исторического фиаско), а к цивилизму как к новому общественному строю, основанному на новом (постсоциалистическом, но вместе с тем небуржуазном) типе индивидуальной собственности и соответствующему такой стадии правового развития, в рамках которой принцип формального равенства распространяется на сферу экономических отношений собственности.

В заключение хотелось бы отметить, что идеи о какой-то особенной, сугубо российской, управляемой или суверенной, демократии представляют собой современные (ситуативно обусловленные) модификации давних теорий об особом пути России, не вписывающемся в цивилизационное развитие Запада и Востока. В последние годы эти идеи, питающие представления о России как особенной евразийской цивилизации³⁰, получили мощное идеологическое подкрепление со стороны западных сторонников популярного в настоящее время постмодернистского мировоззрения с его признанием равноправия различных альтернатив исторического развития. Такой подход, связанный с отрицанием единого вектора поступательного цивилизационного движения через индустриализацию, рынок и демократию, оказался весьма привлекательным для российского общественного самосознания, фрустрированного утратой нашей страной статуса мировой сверхдержавы и ее нынешним более чем скромным положением в мире. Конечно, уютно и удобно считать, что идущие в мире трансформационные процессы не имеют четкого вектора развития, что бывают разные демократии и разное право, а поэтому и нет смысла спорить - свой путь у России или она должна следовать универсальным путем развития цивилизации по западному образцу, поскольку "нет такой универсальности"³¹.

Однако если мы как нация всерьез поддадимся этим успокаивающим иллюзиям и сойдем со своего трудного пути догоняющей модернизации, то окажемся на обочине главного вектора движения Истории. Такая потеря исторических ориентиров по существу означает примирение с неизбежностью экономической и политической отсталости своих народов и, как следствие этого, усиление идеологии национальной и конфессиональной автаркии. Поиск места России в глобализирующемся мире вне вектора движения западной цивилизации по сути дела означает признание ее исторического фиаско. В этом смысле для судеб нашей страны принципиально важно, чтобы в своем постсоциалистическом развитии Россия - при всей ее самобытности и с учетом этой самобытности - сумела бы воспользоваться результатами достижений человечества и нашла надлежащее место в русле общецивилизационного прогресса в сторону либерально-правовой демократии, а не оказалась на его обочине.

Плюралистический подход к трактовке исторического развития вполне уместен на Западе, где он отражает озабоченность либеральной интеллигенции современными тенденциями к унификации общественной жизни. Там этот подход направлен прежде всего против высокомерного европоцентризма, трактующего нынешнее западное общество как венец и конец Истории. Но для России очень важно не поддаться соблазну увлечься "удобными" теориями плюралистов. Пусть рефлексирующие западные авторы ищут свои компенсаторные противовесы европоцентристскому эгоизму, опрометчиво ставя при этом под сомнение принцип универсальности прав человека, провозглашение и практическая реализация которого является главным достижением западной цивилизации. Наша задача - найти (с учетом российской специфики и еще сохранившихся возможностей) достойное место в общецивилизационном движении к свободе. И в этом плане научный и практический интерес представляет либертарная теория правопонимания и выстроенная на ее основе концепция цивилизма, которая "освобождает общество с социалистическим прошлым от комплекса исторической неполноценности и демонстрирует, что социализм - это не впустую затраченное время, а самый тяжелый и жестокий этап всемирной истории (этап негативный, время отрицания прошлого - для будущего) на пути к утверждению более высокой ступени человеческой свободы, равенства, справедливости и права"³².